Анекдоты и афоризмы от Игоря Фоменко, легенды тверского филфака
Тверь никогда не забудет Игоря Владимировича Фоменко, ушедшего из жизни этой осенью. Он создал особую атмосферу на кафедре теории литературы ТвГУ, о которой нам рассказал в прошлом номере «Каравана» Александр Степанов. Игорь Фоменко действительно легенда филфака, и это подтверждает сегодняшний текст, написанный коллегой профессора – кандидатом филологических наук Светланой Артемовой, которая называла Игоря Владимировича просто «Мон шеф».
ПРОФЕССОР БЕЗ ГАЛСТУКА
Я познакомилась с Игорем Владимировичем в 1992 году, когда мы, зеленые второкурсницы, бегали к нему на лекции 4-го курса по теории литературы. До этого целый год здоровались в коридоре с «профессором Фоменко», который выглядел как идеальный профессор – с бородой и в пиджаке с галстуком, и каков же был наш ужас, когда выяснилось, что здоровались мы не с тем, что «наш» профессор не имеет бороды, не носит галстука и выглядит совсем не академически! С тех пор прошло 25 лет: студенческие годы, аспирантура, защита диссертации под руководством И.В., совместная работа на кафедре, поездки в гости сначала в Чуприяновку, позднее в «филиал Чуприяновки» в Нью-Йорке, общение… Как-то незаметно он стал авторитетом не только в научном, но и в человеческом плане, и мы называли его Шефом.
Вспоминаю сценки разных лет, наши разговоры.
Еще студенчество. Поразила лекция о лирике. Вошел лектор, сел на первую подвернувшуюся парту, стал читать стихи нараспев, размахивать руками и очень просто и доходчиво объяснять сложнейшие вопросы литературоведения. Я пыталась писать конспект. В итоге на полях заметок было больше, чем собственно записей. Позднее шеф сказал: «Так и надо. Лекция должна не содержать прописные истины, а будить мысль».
И.В., рекомендуя какую-то недавно вышедшую книжку, шутит: «Купите, девчонки! И стоит недорого – как две палки колбасы». Мы: «И.В., мы не знаем в колбасе, давайте в шоколадках!» Он: «А в шоколадках я не знаю. Давайте тогда в батонах…»
Перед защитой дипломов речь шефа своим студентам в коридоре: «Вы не вздумайте мне цветы дарить! И вообще не смейте ничего дарить, слышите! Я вас люблю не за деньги».
Начало двухтысячных. Шеф в Нью-Йорке пошел в библиотеку, и там у него выкрали бумажник с паспортом. Смеялся, что теперь доказано: в библиотеки ходить вредно!
Праздновали день рождения Вадика. Осознали «кафедральное братство». Шеф окинул нас взглядом: «О боже! И это все моих рук дело! И ИХ я воспитал…»
«ПТЕНЦЫ ОПЕРИЛИСЬ, ВЫРОСЛИ И ЛЕТАЮТ»
Шеф постоянно, на протяжении многих лет был ужасно загружен: студенты, лекции, аспиранты, отзывы на диссертации… А еще огород в Чуприяновке, дом, который он собственноручно ремонтировал, сад… Спрашиваю, когда же он перестанет так торопиться. Он смеется: «Наступит такой день, ага… вы будете все так стоять вокруг… А я уже не буду торопиться». Постоянная поговорка: «Сентяб – тяп-тяп – и май…», и еще: «Лег-встал, с Новым годом!»
Шеф курит у окна на кафедре и размышляет: «С каждым жизнь делает то, чего он хочет. Конечно, нельзя отменить случившиеся несчастья, но, кроме случаев, есть более-менее размеренный ход жизни, порядок вещей, над которым можно и поразмышлять на досуге и который можно при желании переломить… Каждый получает то, с чем он внутренне смирился».
И.В. на очередной конференции «Драма и театр», читая программу, выдал каламбур: «Кому жизнь – театр, а кому – вешалка».
Рассказ про первый курс аспирантуры: поехал шеф в Калининград читать матросам лекции по русской литературе. «Свобода», «вольность» – в общем, вольтерьянствовал. В частности, цитировал пушкинское «Везде бичи, везде железы». После лекции старшина скомандовал матросам высказаться. Благодарили. Звали с собой в плаванье, мол, будем в пути слушать про русскую литературу. А один сказал так: «Как Пушкин современен! «Везде бичи, везде железы»… Сколько лет прошло, а и теперь ничего не изменилось: полный порт «бичей», да и металлолом всюду валяется!»
Говорили с И.В. о филологии. «Говорить объективно и продуктивно мы можем либо о текстах, которые ниже нас, либо – заведомо выше. А вровень – мы говорим не о тексте, а о своей ментальности».
В разговоре со студентами заметил: «Человек живой, пока боится своего незнания и ощущает его. Иначе – конец».
О темах аспирантам и студентам: «Тему, интересную тебе самому, давать нельзя: всегда кажется, что человек ее «портит», «гробит». Правишь его и страдаешь, и в итоге давишь авторитетом и побуждаешь к простой исполнительности по собственным советам».
О кафедре: «Собирал поштучно. Все разные, каждый самодостаточен. Птенцы оперились, выросли и летают».
Разговор о статье и докладе. «Статья требует стилистической четкости, а доклад – структурной».
Боязнь речей, неумение писать письма, детское стремление «перемолчать ситуацию», страх вторгнуться в «личное пространство» и выяснение отношений, страх ударить словом, паника произнесения… Однажды при мне на кафедре писал кому-то письмо, бормоча: «Ну, еще нужно какую-то фразу… Не знаю… Что-то вообще… Больше… Нет, все! Ничего больше писать не буду, а то все испорчу!»
Про себя говорить не любил, считал это ерундовым самокопанием. «Я давно про себя знаю, что не профессор Томашевский и не доцент Бахтин. Меня принимают за кого-то другого, но себя-то я хорошо знаю!» И еще: «Надо просто делать свое дело».
«Я ТЕБЯ ЗАСТАВЛЮ ЗАБЫТЬ ПРО ЗЕРКАЛЬЦЕ»
Вот шеф пишет «хвост» доклада о платоновском «Сокровенном человеке», о том, что либо финал рассказа необъясним, либо заглавие не отражает сути: «Скандал же будет! Куда я сунулся со своими количественными методами к платоноведам! Загрызут они меня! И, видит бог, не хотел я такого вывода! (Потом, подумав, со смирением в голосе.) Но что же делать, материал показал…»
О жизни: «Мы живем, учимся на ошибках, умнеем. Не учимся поступать правильно, а начинаем принимать жизнь такой, какая она есть. И тут главное – утешаться, что не ты первый (ситуации типовые), и еще стараться быть похожим только на себя, не бежать собственной неповторимости, не «принимать позу», а жить».
На лекциях вдохновенное лицо, горящее внутренним огнем. Не любил слово «методика», но иногда одобрительно говорил про кого-нибудь: «педагог». Себя называл «шкрабом».
Сравнивал профессии преподавателя и актера: «Вечная сцена, и тут и там важна обратная связь, все спектакли не похожи, как и нельзя одинаково читать одну и ту же лекцию. Но это не лицедейство, а азарт: хочешь, чтоб то, что интересно тебе, стало интересно и им. Она сидит у тебя на задней парте, зеркальце достала, а ты думаешь: не-е-ет, я тебя заставлю забыть про зеркальце, оторваться, понять, чтó говорю!»
Любил рассказывать анекдоты. «А вот по этому случаю есть анекдот», – с улыбкой, ожидая реакции (рассказывать?). С серьезным видом любил шутить, вообще старался вести шутливые, легкие разговоры, от серьезных тем уходил, если не был уверен, что они интересны собеседнику.
Рассказывал о «киношной» жизни в Новосибирске: как снимали с Мишей Голером фильм о Куйбышеве, где Фоменко был автором сценария. Группу вызвали и стали «давить» (было за что, в эпизоде праздничная толпа смешивается с рабочей – кадр идеологической диверсии). Шеф поспорил с Голером, что его речь не прервут, и сыпал цитатами из Ленина и Маркса… Не прервали. Но фильм обком «зарубил».
Спортивно-походная ипостась. Упомянул, как в молодости чуть не замерз на Кольском полуострове: вернулся с маршрута, оленей не было, шел один, у лыжи был сломан задник, началась метель. Решил ночевать и сутки провел в снегу меж двух оленьих шкур, и тогда почувствовал: жизнь прекрасна, уже не холодно, полный покой, никуда не хочется идти и все хорошо… Понял, что замерзает. Вылез из сугроба, пошел наугад. Чудом вышел на дорогу, где его опять же чудом подобрала попутная машина.
«ЗДЕСЬ ПАСТЕРНАКА ЗАЩИЩАЮТ?»
Вспоминал, как ходил (после звонка Евгения Борисовича Пастернака) к Cергею Боброву, уже старику (русский поэт, переводчик, товарищ Пастернака по группе русских футуристов «Центрифуга». – Прим. ред.), стал расспрашивать про «Центрифугу». Недоверчивый Бобров сначала устроил И.В. проверку, но на второй встрече кое-что порассказал. Он провел то ли 10, то ли 18 лет в лагере и считал, что «Борю раскрутили», выпустил свою книгу прозы «Мальчики». При своей недоверчивости, отдал какому-то «милому молодому человеку» (жучку-барыге) «Близнеца в тучах» с пастернаковским автографом, и книга ушла.
Рассказывал про защиту своей кандидатской диссертации по Пастернаку в МГУ: «Поточная аудитория забита до отказа, я жутко мандражирую, коленки ходят ходуном и колотятся друг о друга, атмосфера напряженная (в садике перед входом народ держит пари: защитится или нет, ставка – ящик пива). Вдруг открывается дверь, входит красивая немолодая дама в мужской шляпе и галстуке и, ни на кого не глядя, низким прокуренным голосом громко говорит: «Здесь защищают Пастернака?» Ее, конечно, усадили, прервав речь. И стало ясно: все будет нормально. Это была Елена Ефимовна Тагер (искусствовед, близкий друг Бориса Пастернака и его семьи. – Прим. ред.).
Говорили о любимых стихах, шеф составил списочек:
1. Блок «Незнакомка»
2. Пушкин «Зимний вечер»
3. Пастернак «Гамлет»
4. Бродский «Сон» (может быть, имелся в виду текст «Пришел сон из семи сел…»? или «Я дважды пробуждался этой ночью…»? уже не у кого спросить)
5. Ахматова, любое стихотворение, потому что нет у нее «провальных» текстов.
Я удивилась «хрестоматийным» названиям и именам, сказала об этом, шеф смутился, но не слишком: «Что я могу поделать, они мне правда нравятся сильно».
В последние годы стал задумываться о прошлом, иногда под настроение рассказывал эпизоды из детства, но почти ничего не записывал. «Биография – это мое броуновское движение в коридоре судьбы».
Читал стихи, увлекаясь, немного нараспев и с большой силой. Кирсанова, Багрицкого, Пастернака, Бродского, наизусть почти всю поэму «Мастера» Вознесенского. Однажды вытащил с полки Льва Ошанина и читал под общий хохот про жену генерала, «тень на каблуках» и суд над кузнецом, вспоминая эпиграмму:
Ты можешь пастерначить и смелячить,
Но только, умоляю, не ошань!
Не так давно задумчиво сказал: «Сколько ни живу, а утешаюсь вот чем: до сих пор что-нибудь случается в первый раз. Реже, чем в юности, но случается».
Не любил ложь: «Не врите мне! Кто мне соврет, тот три дня хохочет, на четвертый подохнет! (и – после паузы) И ведь верят…»
Ласково называл «лапоньками» всех дам от 17 до 70. Меня шутливо именовал СЮшей. А я придумала ему «кликуху» – «мон шеф».
Разговаривали часто на ходу, по пути от факультета до вокзала. Потом разговоры стали телефонными:
– СЮша, есть время?
– Конечно, мон шеф!
– Идейку одну обсудить бы надо…
Он с каждым мог найти общий язык. При всем немногословии Игорь Владимирович умел говорить с нами о чем-то главном. Наверное, потому, что любил людей. И такого собеседника у меня больше не будет.
C.Ю. АРТЕМОВА
0
