Иванов из Торжка и другие
Впервые тема «Поляки в Медном» открыто зазвучала в нашем городе 26 ноября 1988 года на первом в тверской истории митинге памяти жертв политических репрессий. О возможном захоронении под Медном нескольких (прозвучало «около десяти») тысяч польских военнопленных заявил лидер группы «Возвращение» Юрий Шарков.
Источником прозвучавшей из уст неформала Шаркова жгучей информации были бывшие сотрудники Калининского УКГБ, поделившиеся ею отнюдь не по поручению руководства. В этом мы, тогдашние неформалы из дружественной «Возвращению» группы «Мемориал», убедились в самый день следующего, тоже весьма нашумевшего митинга, прошедшего 5 марта 1989 года под лозунгом «Перестройка против сталинщины». Сразу после его окончания с нами пожелал встретиться полковник КГБ Александр Тарасов, которого более всего интересовал вопрос именно об источнике попавшей к нам информации о польском кладбище под Медном, наличие которого им категорически отрицалось.
Со мной лично вскоре после той встречи с полковником случилась такая история. Мне позвонил некто, назвавшийся инженером Ивановым из Торжка, и предложил поделиться интересной для «Мемориала» информацией. Первые пять минут той встречи «инженер Иванов» поиграл со мной в прятки, а потом показал удостоверение оперуполномоченного КГБ, в котором значилась совсем другая фамилия. Со студенческих лет находясь под надзором этой весьма неприятной организации, я, естественно, приготовился к новым неприятностям. Но мой собеседник не стал предлагать мне стать стукачом и вообще не задал ни одного вопроса. Он рассказал о потрясении, пережитом им при знакомстве с архивными материалами о репрессиях. Воспитанный комсомолом и партией в убеждении святости дела коммунизма, он столкнулся с таким сгустком подлости, жестокости и грязи, творимых ради торжества «святого дела», что душа его буквально перевернулась. Скептики, возможно, усмехнутся, сочтя меня излишне доверчивым. Но я поверил человеку, которому ничего от меня не было нужно, кроме того, чтобы я его выслушал.
Я не помню точно, в первую нашу встречу или несколько позже сказал он мне и о польском захоронении и даже подсказал, как найти его на месте, где все еще находились дачи Калининского УКГБ.
А дальше было вот что. Одним сентябрьским вечером все того же 1989 года пятеро «мемориальцев» с лопатами погрузились в уазик и поехали к этим самым дачам. За невысоким забором было тихо. Мы перелезли через него, наскоро определились с ориентирами и стали потихоньку копать, каждый на своей точке. Мы, конечно, не собирались раскапывать могилы, даже если бы на них наткнулись. Но, имея навык работы с инженерно-геологическими шурфами, я легко мог установить наличие под почвенным слоем нарушений материкового, то есть природного грунта, что уже могло натолкнуть на некоторые соображения. Мы проработали около часа, но вскрывался исключительно «материк». Стало темнеть, и мы, наскоро засыпав наши закопушки, уехали ни с чем. Я решил, что ошибся с ориентирами.
Эксгумация
15 августа 1991 года – в тот самый момент, когда начались работы по вскрытию захоронения поляков, я стоял почти на том же месте, где копал двумя годами раньше, только уже не как беззаконно пробравшийся сюда неформал, а как официально приглашенный депутат областного совета и общественный наблюдатель. На моих глазах экскаватор копнул верхний слой грунта, и на его ковше повис темно-синий кусок ткани с рукавами. Это был мундир польского полицейского. «Посмотри-ка, мы ведь всего в 15 метрах от этого места копали», – сказал я стоявшему рядом Юре Шаркову. «В 15 метрах, вы говорите?» – услышал я за своей спиной. Обернулся. Рядом стоял наш «куратор» из УКГБ.
Что было дальше, хорошо известно.
19 августа в Москве объявился ГКЧП. Начальник Тверского УКГБ генерал Лаконцев, сославшись на чрезвычайное положение, приказал прекратить эксгумационные работы. Но следователь Главной военной прокуратуры полковник Третецкий, руководивший работами, ведшимися в рамках уголовного дела, выполнять приказ чужого для него ведомства отказался. А когда гэкачеписты угодили в Кашинское СИЗО, исчез из Твери и генерал Лаконцев.
31 августа эксгумационные работы в Медном были закончены. Результаты были налицо: черепа с дырками, остатки одежды и множество иных предметов, очевидно принадлежавших полякам. И число их сочтено – 243 человека.
Сомнения
Надо сказать, что и между сентябрем 1989-го и августом 1991 года тверские «мемориальцы» не переставали заниматься «польским делом», хотя оно, разумеется, не было для нас главным. Особую активность проявлял маститый историк профессор Марэн Фрейденберг, в апреле 1991 года уехавший за границу из-за постоянных угроз со стороны неких неизвестных. Но в марте он успел встретиться с полковником Третецким и рассказать ему все, что нам было известно по этому делу.
Встречался с Третецким и я. Но моя информация была скорее разочаровывавшей. Дело в том, что осенью 1990 года мне удалось разыскать пожилую жительницу деревни Ямок, которой весной 1940 года было 19 лет. От этой деревни до места захоронения поляков по прямой менее километра. Известно, сколь жадны до новостей деревенские жители и как цепка их память. Но эта женщина не могла вспомнить ничего примечательного из той поры, хотя, как мне показалось, очень хотела мне помочь.
В апреле 1992 года нас с Шарковым пригласили на Неделю совести в Варшаву. Нам было поручено вести прием родственников тех, кто в конце 1939 года оказался в Осташковском лагере. Мы выслушали множество историй, просмотрели множество писем и документов, свидетельствующих примерно об одном и том же: человек находился в этом лагере, получал письма от родных и отвечал на них, а после апреля – мая 1940 года всякие известия о нем исчезали навсегда. Исключений не было.
Эти факты полностью соответствовали выводам следствия ГВП: военнопленных из лагеря в Ниловой пустыни этапами вывозили в Калинин, расстреливали в подвале Управления НКВД и на грузовиках увозили в сторону Медного.
Я почти оставил свои сомнения, но вскоре нам стало известно и кое-что не попавшее в поле зрения следователей. В печати появились копии аэрофотоснимков, сделанных немцами в районе Медного в 1942 году. На них отчетливо «читаются» несколько захоронений неизвестно чего или кого в том же районе, но на другом берегу Тверцы и довольно далеко от дач НКВД. Мы предлагали проверить, что в этих захоронениях, но нам отвечали, что это, скорее всего, скотомогильники, зараженные сибирской язвой, вскрывать которые категорически запрещено. Но никаких документальных подтверждений этому не предъявлялось.
А где же наши?
Документальный трехтомник «Убиты в Калинине, захоронены в Медном», который 6 октября был презентован в Твери его автором-составителем Александром Гурьяновым, должен снять многие сомнения, и не только мои. До сих пор неизвестные российским исследователям данные второй эксгумации, проведенной в 1994–1995 годах только польской стороной, подтверждают наличие на территории Медновского мемориала уже не 243, а как минимум 2358 тел польских военнопленных. Расхождение с общим числом расстрелянных – 6311 – объясняется тем, что большинство из 22 могильных ям были вскрыты не полностью. Так что почва для некоторых, возможно, не очень существенных сомнений остается – как и неизвестные «скотомогильники», и отсутствие в материалах уголовного дела показаний самых незаинтересованных свидетелей – местных жителей.
Куда печальнее другое: мы по-прежнему ничего не знаем об объявленном много лет назад захоронении там же, под Медном, нескольких тысяч наших соотечественников – как жертв репрессий, так и умерших от ран солдат. Сведения о них так и остаются ничем не подтвержденными.
Сергей Глушков
0
