Митрополит Тверской и Кашинский Амвросий (Ермаков) – гость нашей рубрики «Разговор с главным редактором». Он совсем недавно приехал в Тверскую митрополию (новый архиерей был назначен к нам в конце августа 2020 года).
Сегодня мы беседуем о том, каким он увидел положение дел в Твери и Тверской области, что намерен делать. Но наша главная цель – познакомить с новым митрополитом жителей территории, на которой, надеемся, он прослужит много лет.
– Владыка, вы уже успели оглядеться по сторонам в Тверской митрополии?
– Здесь стороны слишком большие, чтобы так быстро оглядеться. Накануне мы с владыкой Парамоном, епископом Наро-Фоминским, руководителем финансово-хозяйственного управления патриархии, объезжали тверские храмы, которые восстанавливаются по федеральной программе «Культура России». Мы объехали всего шесть храмов, и это заняло весь день, с утра до позднего вечера. Были в церкви Троицы за Волгой, храме мученика Никиты, заехали в Христорождественский монастырь. Владыка Парамон – хороший хозяйственник, он сразу видит строительные огрехи и недочеты ремонта. Так насыщенно приходится проводить все дни, сейчас важно быстро войти в курс дела. А вообще, в Твери я почувствовал себя сразу дома, она так похожа на ставший мне почти родным Санкт-Петербург.
«Не вы Меня избрали, Я вас избрал»
– Дежурный вопрос, который обязательно надо задать: как вы пришли к мысли о служении церкви? Были ли у вас семейные традиции православия?
– Логического объяснения тому, что я оказался в церкви, нет. Я даже не смогу объективно описать этот путь, особенно его начало. Тут слова «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал» очень хорошо подходят.
Когда я впервые попал в церковь, мне было четыре года, меня привели мама и бабушка. Это было в слободе Михайловке Железногорского района Курской области.
Моя мама воспитывалась родственницей ее родителей, бабушка умерла во время войны. И родственница, взявшая ее на воспитание, была очень благочестивой. Она не была в монашеском постриге, но, по сути, была монахиней. Тетка этой женщины была монахиней Полоцкого монастыря, она прожила там 30 лет, пока монастырь не закрыли. По благословению глинских старцев эта монахиня Аполлинария, вернувшись на родину, стала духовно окормлять ближайшие деревни, ведь церкви были закрыты и священников не было.
Так вот, в детстве меня поразило, что люди одновременно поют и молятся. Я с тех пор такое мало где видел. Именно в Твери я почувствовал такое совместное пение и молитву в маленьком храме «Неупиваемая Чаша» у отца Александра Горячева.
Монахиню Аполлинарию я не помню, она умерла до моего рождения. Но мои названные бабушки переняли у нее ее благочестие, тоже были по сути монахини. Жили очень аскетично, никогда вообще не ели мяса, несколько раз в году ели самую простую рыбу. Питались тем, что выращивали в огороде. Никогда я не слышал от них ни слова осуждения кого бы то ни было.
По праздникам у них дома собирались верующие люди села, сами пытались служить всенощное бдение, беспоповским чином. Люди шли по одному, пробирались огородами. И когда я подрос, я начал, по сути, возглавлять эти богослужения, будучи самым грамотным. Потом я оказался на клиросе в слободе Михайловке.
Мне было 11 лет, когда меня взяли в алтарь. В школе начались неприятности, а потом нашего священника отозвали, перевели в Курск, и я даже несколько раз сбегал в Курск. Там я открыл новую сторону церковной жизни: красивый кафедральный собор, профессиональное пение церковного хора.
– То есть пусть школьником, но вы застали гонения на церковь? Чем грозили советскому школьнику пение на клиросе и служба алтарником?
– В то время мои походы в церковь грозили неприятностями маме. Последние два года школы я ездил в храм в соседнюю Орловскую область. Меня там сразу приметили, поскольку молодых людей было мало, и дали послушания в алтаре и на клиросе. Кстати, там произошла моя первая встреча с владыкой Алексием (Коноплевым), тогдашним митрополитом Калининским и Кашинским. Это был 1988 год, и он по благословению патриарха Пимена возглавлял торжества в честь 1000-летия крещения Руси в Орле.
Я очень хотел поступать в химико-технологический институт в Ленинграде, мне нравилась химия, и я считал, что надо получить светское высшее образование перед тем, как поступать в семинарию. Но во время выпускных экзаменов в школе произошло разоблачение меня как верующего человека. Это был 1987 год, но к церкви тогда было еще настороженное отношение. Я понял, что мне не дадут поступить в институт.
Потом последовала армия, и пока я служил в армии, много чего произошло у нас в стране. И препятствия, которые могли бы мне встретиться, когда я пошел в семинарию, исчезли сами собой. После семинарии я спокойно поступил в Московскую духовную академию, а перед этим несколько лет нес послушание в храме в Кромах Орловской епархии.
– А что вас привело к монашеству?
– Что касается принятия решения о монашестве, мне кажется, что оно пришло ко мне еще в детстве, когда я слушал рассказы о монахине Аполлинарии, которую я не знал. Люди считали ее святой.
В первый раз я увидел живого монаха лет в двенадцать. Монах шел по улице, и верующие сверстники мне объяснили, что это монах и он совершает большой подвиг: тогда нельзя было ходить по улице в клобуке и облачении. Этим монахом был нынешний митрополит Ярославский и Ростовский Вадим.
Мой постриг был в Троице-Сергиевой лавре, у мощей преподобного Сергия. На третьем курсе семинарии, увидев немало постригов в лавре, я подошел к той черте, про которую я понял, что если не переступлю ее, то остановлюсь в своем развитии. Тогда я приехал в Переделкино к отцу Кириллу (Павлову), посоветовался с ним. Он благословил меня на постриг.
– Вы с самого начала видели свой путь как ученого богослова?
– Сейчас стоит говорить об академическом монашестве, монахах, чье послушание включает преподавательскую и воспитательную работу. Провал в богословской науке сейчас такой, что нужны десятки лет, чтобы подняться, хотя в начале двадцатого века Россия лидировала в области церковных наук.
У меня не было никакой цели. Я сам ничего не искал, но старался ни от чего не отказываться. Мы в то время не строили никаких планов: куда пошлют служить, что из нас получится. Тогда конкурс в Московскую духовную академию был очень высоким: четыре с половиной человека на место. Приходило много людей с высшим образованием в искреннем порыве послужить церкви, изменить свою жизнь. Все шло естественным образом, организм церкви рос вместе с нами.
Чем сложнее управлять – вузом или территорией?
– Вы были ректором трех высших учебных заведений – духовных академий в Санкт-Петербурге и Москве, Сретенской духовной семинарии. В светских кругах такое, пожалуй, не встретишь. Есть разница в ощущениях ректора и человека, которому вверено управление территорией?
– Есть. Это ощущение большей свободы действий. Восемь лет я был студентом, год служил при академии, потом пять лет был проректором семинарии, затем и.о. ректора Новокузнецкого духовного училища, которое сейчас стало Кузбасской семинарией, затем десять лет – в Санкт-Петербургской духовной академии и потом год в МДА и год в Сретенской духовной семинарии. Каждый учебный год я как будто сам заново поступал учиться. И каждый год заново проходил один и тот же цикл. Это психологически очень тяжело. В светских учебных заведениях все несколько по-другому, а в духовном учебном заведении ректор должен жить жизнью преподавателей и студентов. По-моему, ректором нельзя быть больше пяти-шести лет.
– Когда вы приехали в Тверскую епархию, вы, как педагог, что почувствовали? Тверь в советские годы была очень обескровлена по части церковной, на весь город был один действующий храм. Даже детей не крестили. В 1990-е годы случился большой призыв в священники. Многие мои друзья, инженеры, художники, рок-музыканты, журналисты, тогда пошли в священники. Сейчас, по прошествии 25 лет, они постарели, столкнулись с жизненными невзгодами, есть проблемы со здоровьем. Кризис духовенства, по-моему, очень сильный вызов для архиереев, духовного образования, всей РПЦ. Вы рассказали, какой высокий был конкурс в МДА, когда вы поступали. А сейчас конкурса нет. Что делать?
– Когда я был ректором Санкт-Петербургской и Московской духовных академий, я этого кризиса не чувствовал, потому что находился в идеальных условиях. Я находился в той молодежной среде, которая относится к своему выбору с долей романтики, это ищущие, честные ребята. Я постоянно рукополагал новых священников и диаконов.
Оказавшись в гуще реальной жизни, сейчас я понимаю, что надо жить и трудиться с теми, кто есть, других не найти.
К сожалению, в Тверской епархии не было в приоритете очное духовное образование в наших классических учебных заведениях. Возможно, тогда бы качество проповеди, приходской работы, социальной деятельности, молитвы и духовной жизни в Тверской епархии было бы совсем другим. А так в епархии пока всего один кандидат богословия, не считая меня.
Я благодарен Богу за то, что в свое время оказался в Троице-Сергиевой лавре. Семена, заложенные там, я потом высаживал везде. Даже в Петербург удалось многое перенести из МДА, и это было принято, несмотря на вечное противостояние Санкт-Петербурга и Москвы.
Я вижу, что в Тверской епархии духовенству непросто отвечать на вызовы современности. Но не думаю, что надо что-то срочно кардинально предпринимать. Церковь – это организм, который живет по своим законам, и вмешательство в процесс этой жизни может не помочь, а помешать. Безусловно, что процесс некоторой корректировки все-таки неизбежен. Мы не живем отдельно от общества, от государства. Церковь находится в контексте общей жизни.
Почему люди протестуют против храмов?
– Сейчас у большой части интеллигенции доброжелательное отношение к церкви сменилось какой-то агрессией. Упоминание о том, что где-то собираются строить храм, вызывает ожесточенную реакцию. Недавно мы писали, как на окраине поселка Мамулино попытка построить храм среди поля с борщевиком вызвала протесты населения, которому этот храм уж точно ничем бы не помешал. Почему это происходит и что с этим делать?
– Причин здесь много. Но не нужно сбрасывать со счетов духовную составляющую этого процесса. Диавол борется с Богом, и битва эта проходит через сердца людей. Мне кажется, у нашего общества не прошел период подросткового бунта. Вы наверняка знаете людей, которые какой-то период своей жизни были ярыми гонителями христианства, а потом переменили позицию. Разве можно логически объяснить те вещи, которые происходят сейчас на Западе, та же самая история с карикатурами. Зачем разжигать ненависть?
Выступление против храма – это не выступление против конкретного священника, церкви как организации. Это настоящее богоборчество.
– Люди почему-то думают, что любой храм строится на государственные деньги, на которые могли бы построить, например, больницу. А еще есть аргумент: мол, в церкви и так народа нет.
– Храм не отменяет больницы или школы. Строительство церквей идет за внебюджетные деньги. Тот, кто увидел пустые храмы, наверняка был не на воскресной службе и не в праздник. Я вот тоже на днях приезжал в Тверской университет, и там не было людей из-за пандемии. Но это же не значит, что их там вообще нет. Новые храмы в спальных микрорайонах просто необходимы. Можно восстановить старинный красавец храм в сельской местности, но времена изменились, из села ушла жизнь. Теперь жизнь идет там, где исторически церквей не было.
– Вам досталась в наследство стройка Спасо-Преображенского собора. Это знаковый для Твери проект, борьба за возвращение городу его имени проходила под эгидой возрождения тверского Спаса. Тогда местная интеллигенция была уверена: вернут имя, восстановят собор, привезут из Москвы тверской вечевой колокол, который забрал Иван III, и жизнь наладится. Но момент был упущен, собор начали восстанавливать в совсем другой духовной атмосфере. В Твери его появление приняли не все. Многим не нравится, что он загораживает вид на путевой дворец, хотя в восемнадцатом веке именно дворец пристраивали к собору, а не собор ко дворцу. Сейчас строительство забуксовало… Какие перспективы его достроить?
– Справедливости ради скажу, что люди, которые впервые приезжают в Тверь, удивляются: как, храм не стоял тут всегда? Сейчас в соборе идут кровельные работы, апсиды, наверное, будут разбираться, потому что они промокли. Очень надеюсь, что все будет выполнено в срок, и молюсь об этом.
До того, как началась вторая волна коронавируса, я написал просьбу Святейшему Патриарху Кириллу приехать и освятить храм в июле 2021 года. По первоначальным планам освящение собора должно было произойти в этом октябре.
Но сейчас строить планы можно только очень условно. Господь показал нам, что не мы являемся руководителями истории, а он – самый главный двигатель истории, и мы должны ему доверять и его слушать и не заявлять в своей гордыне о том, что зависит только от него. Особенно в таком деле, как строительство храма. Строительство храма несравнимо ни с какими мирскими стройками, здесь действует Бог, и часто мало что зависит от величины предпринимаемых человеком усилий.
Православие и пандемия
– Пандемия вызвала большой разлад в церковной среде. Среди священников и прихожан было много COVID-диссидентов, которые отрицали инфекцию, пока сами не заболели, а иногда, даже тяжело переболев, продолжали отрицать. Какая ситуация в Тверской епархии сейчас? Много ли заболевших среди духовенства?
– Действительно, была проблема восприятия этой абсолютно непривычной ситуации, причем не только в церкви. Изначально никто не мог понять, что происходит и как на это правильно реагировать.
У церкви был опыт гонений, но у нашего поколения не было опыта эпидемий. И наш опыт гонений у некоторых вызвал непонимание мер, которые были определены Роспотребнадзором.
Когда нельзя было ходить в храм на Пасху, особенно в Москве, некоторой частью духовенства и мирян это было воспринято с растерянностью. Очень тягостно было, когда на Пасху мы в закрытом Сретенском монастыре шли крестным ходом, а три человека за закрытыми воротами стояли со свечками, счастливые, что хоть так могут принять участие в празднике. Но мера была вынужденной и необходимой. Не хотелось бы, чтобы снова пришлось вернуться к таким мерам.
Сейчас мы должны добровольно соблюдать все меры предосторожности. Маски, конечно, не дают стопроцентной гарантии, лучше использовать респираторы, которые, например, у нас в Кимрах делают.
К сожалению, несколько человек заболели в старицком монастыре, в кашинском монастыре тоже. Болеют несколько наших клириков. С большинством из них я на связи, ежедневно прошу Господа об их выздоровлении.
Вообще, как действует этот вирус на каждого конкретного человека – загадка. Я постоянно держу связь со специалистами, и один из них, находящийся в самом эпицентре, сказал: «Владыка, это страшная болезнь, нет ни одного похожего случая, просчитать траекторию невозможно, движемся как слепые котята».
– У наших верующих людей есть такая детская привычка все целовать, как будто поцелуй иконы или руки священника – это такое важное религиозное действо.
– Я сам специально сейчас этого не делаю. Праздничную икону убираем на солею, святыням просто кланяюсь, чтобы люди видели, что я тоже все соблюдаю.
О русском языке в богослужении и прочих поводах для разделения
– Вы человек консервативный, что касается богослужения. Как вы видите судьбу тверского прихода, где идут службы на русском языке?
– Что касается воззрений и богослужебной практики отца Георгия Кочеткова, то этот вопрос рассматривается комиссией межсоборного присутствия. Будет какое-то определение нашего священноначалия, ведь речь идет не только и не столько о русском языке. Решения по таким вопросам должны приниматься на общецерковном уровне.
На прошлом епархиальном собрании Москвы Святейший Патриарх предоставил возможность приходам самим выбирать язык чтения паремий, апостольского зачала и евангелия. Скажу из своего опыта: когда мы проводили собрание в одном из московских приходов, 99% прихожан высказались против этого.
Надо проверить уровень переводов на русский язык, каков он. Я сам этим вопросом не занимался и допускаю, что толковые молитвословы или переводы текстов неизменяемых и изменяемых песнопений могут быть.
Сам служить на русском не буду, но, если где-то, в какой-то епархии или общине, служат и это не вызывает противления самой общины, это выбор общины. Важно, чтобы не было противопоставлений, противостояний, был мир.
– О, сейчас в обществе такой накал напряжения, что только дай из-за чего-нибудь поссориться. Носить или не носить маски, дезинфицировать ли лжицу для причастия…
– Когда началась пандемия, было много противников мер предосторожности во время причастия. Я тогда решил предоставить возможность выбора. Выносились, например, к причастию шесть чаш, три с мерами предосторожности, три – как обычно. Главное, подчеркивал я, чтобы прихожане, выбирающие чашу, не упрекали друг друга: мы более верующие, а вы менее. Поначалу меньше людей подходили к тем чашам, где применялись меры. А потом все больше и больше стало подходить к чашам, где лжица дезинфицировалась. Евхаристии – всегда тайна и чудо. Меры нужны для спокойствия людей. Всем нам нужно с любовью и пониманием относиться друг к другу.
Возвращаясь к вопросу о русском языке богослужения. Язык сейчас стал поводом для разделения. Тут даже проблема не в языке, а в том, насколько эти «общины» живут церковной жизнью, не создают свою, чуждую церкви пирамиду, зацикленную на личности. Но об этом суждение должно выноситься не на моем уровне.
Даже когда есть несогласие, дискуссия должна идти в христианском доброжелательном русле. Изначально идея о богослужебном русском языке возникла не среди обновленцев, наоборот, они были противниками русского языка. Введение русского языка на богослужении обсуждалось на соборе 1918 года, это предлагалось в миссионерских целях.
– Ходит много разговоров о здании суворовского училища, где до революции находилась духовная семинария. Нет ли у вас, опытного организатора образования, планов открыть в Твери учебное заведение для духовенства?
– Скажу честно: сейчас мы не потянем семинарию ни материально, ни интеллектуально. У нас нет достаточного количества преподавателей для семинарии. По справедливости семинарское здание надо бы отдать церкви, но в России нет закона о реституции, о возвращении собственности дореволюционным владельцам. Хотя в других странах православная церковь, получив свою собственность обратно, сдает ее, например, в аренду и использует вырученные деньги на образовательные и культурные цели.
У нас нет столько абитуриентов, недостаточно преподавателей, нет воспитателей, потому что большинство священников нашей епархии не учились очно.
Образование – это очень дорогой и непростой процесс. Это зарплаты, коммунальные платежи, научные труды, на которые нужно выделять деньги. Семинария – это дом, где все должно быть достойно и красиво. Нужно быть реалистами.
– Вы отменили ряд громких указов вашего предшественника митрополита Саввы (Михеева), который попытался как-то нарушить сложившийся в епархии за 30 лет статус-кво.
– Не бывает все только черным и белым, надо понять, где больше пользы церковной, а где больше вреда для церкви.
В первые дни в Тверской области я провел много встреч и скажу, что у нас есть очень большая проблема с кадрами. Я взвешиваю, где больше пользы. К сожалению, со многими вещами приходится мириться, молодые просвещенные священники еще не выросли, надо работать с теми, кто есть. У нас много прекрасных священнослужителей.
– В основном люди у нас в Тверской епархии, как и во всей Тверской области, хорошие, но сложные, каждый со своим характером, порой могут поскандалить.
– Мне это очень хорошо понятно, неново, проходили. Будем носить тяготы друг друга.
– Владыка, мы все, и священники, и миряне, надеемся, что вы задержитесь у нас надолго.
– Я рассчитываю служить здесь, пока есть силы. А там как Бог даст.
– Спасибо.
Беседовала Мария Орлова
Подписывайтесь на наш канал в «Яндекс. Дзен» и заходите на сайт газеты «Караван. Ярмарка», где вы найдёте не только самые свежие новости и самую качественную авторскую аналитику, но и тысячи объявлений.
0
