К 30-летию обретения городом исторического имени – Тверь
Увлечение юбилеями вообще-то характерно для застойных эпох. Времена динамичные, чреватые серьезными переменами, побуждают больше задумываться о ближайшем будущем, чем о далеком прошлом.
Мы, похоже, вступаем как раз в такое время, когда увлеченность ожиданием грядущих перемен порождает чрезмерно легкое отношение к прошлым ошибкам, которые кажутся неповторимыми, и к былым достижениям, ценность которых, как правило, принижается.
Тем более полезно извлечь из нашей тверской памяти не столь давнее событие, пришедшееся на время таких же в сущности ожиданий. Глядишь, и мысль нужная в голову придет.
Имя вернули не только городу, но и себе
Итак, 30 лет назад мы вернули себе имя. Именно себе, замечу, а не только городу и области. И вместе с именем – историческое самоуважение, рожденное осознанием того, что значила в судьбах России наша Тверь.
Это самоуважение поддерживалось и тем, что мы были первыми в стране на этом пути, а еще тем, что были странным образом едины – при том, что политические страсти кипели у нас не менее бурно, чем в других городах и весях. Кипят они и сейчас – пусть не на улицах, как бывало, а главным образом в соцсетях, но с не меньшим ожесточением. И как бы нам в спорах о тех же поправках в Конституции не забыть, что то, 30 лет назад обретенное единство никуда не исчезло – вряд ли кто-нибудь возьмется всерьез призывать вернуться к Калинину, бывшему не столько именем, сколько навязанным древнему городу временным псевдонимом.
Хорошо помню тот день 27 июня 1990 года, когда на второй сессии только что избранного областного Совета после выступления ректора тогда еще Калининского университета Алексея Кудинова на голосование был поставлен вопрос о возвращении городу и области первородного имени. Единодушие в ту раннюю демократическую пору было немодным: едва ли не каждому депутату хотелось подчеркнуть свою собственную, личную позицию. По некоторым, особенно кадровым, вопросам исход голосования определялся порой одним-двумя голосами! И то историческое решение было принято не единогласно. Но из 220 депутатов против проголосовало всего трое и столько же воздержалось…
А всего двумя годами раньше, когда идея возвращения Твери начала обсуждаться в совсем нешироком кругу зарождавшегося неформального движения, настроения были совсем другими. Горожан, как и всех жителей области, более всего волновали трудности с продовольствием и все более нарастающий товарный дефицит. Имя города большинству виделось какой-то абстракцией, забавой тех, кому «делать нечего». Однако воодушевленность «неформалов», их не вызывающая сомнений искренность, за которой не просматривались никакие корыстные интересы, действовали заражающе.
Идеализировать неформальное движение, не последним участником которого был и пишущий эти строки, нет нужды. Век его был недолог – как ни меряй, больше двух-трех лет не наберется. Но для попавших в его орбиту это время далеко не во всем оправдавшихся надежд, наивных и смешных притязаний, неожиданных взлетов и вполне предсказуемых падений оказалось самым ярким и значимым, поскольку все, бывшее до и после, выглядело много хуже.
Конечно, возвращение Твери исконного имени было самой яркой идеей этого времени. Будь Тверь Тверью, может, и не было бы никакого движения, как не было его в других древних городах, не подвергшихся такому поруганию. Помню, как на один из наших митингов залетел паренек из Калининграда. Он говорил, что вот и у них есть желание что-то такое организовать, и от схожего с нами имени отречься. «Беда в том, что возвращать-то нам нечего», – вздыхая, говорил он. Твери, а скорее всего нам, перетомившимся без дела «шестидесятникам», действительно повезло. Имея такую предельно ясную историческую цель, можно было надеяться – пусть и чисто символически – оправдать былые бесплодные десятилетия.
Движение снизу
Наша, «мемориальская» идея пользовалась не столь широкой популярностью, но у нее был прочный и относительно устойчивый социальный базис: та часть тверского населения, которая еще помнила ночные визиты энкавэдешников и сгинувших в ГУЛаге родных. К тому же присущий ей политический оттенок позволял и дополнять «тверскую» идею, и дополняться ею. Логический мостик выстроился моментально: мы объявили наш город «жертвой политической репрессии». «Мемориал» сразу стал естественным центром неформального движения: краелюбцы из «Возвращения», политизированная молодежь «Социальной инициативы» и правозащитная «Справедливость» оказались с нами в равных отношениях.
Нас было совсем немного: даже с учетом всех «формальных неформалов», то есть попавших в списки участников хотя бы одного собрания, не более двухсот человек. Но при природной демократичности и очевидно низовом происхождении неформального движения его можно считать массовым. Да и поддержка у него была массовая: на выборах 1990 года кандидаты от «неформалов» побеждали довольно легко и без копейки денег – вот только желающих стать депутатами среди них было немного.
Самой многочисленной и самой открытой группой в ассоциации неформалов было, конечно, «Возвращение». Их собрания были регулярными, приходить на них мог кто угодно, не исключая сумасшедших и стукачей. Однако последние, даже исполняя свое дело, то есть докладывая начальству о том, что здесь происходило, сочувствовали тому, против чего должны были действовать. Нечто похожее испытывали и многие «партократы» – обком, горком и, по крайней мере, два из четырех райкомов партии прямо-таки соревновались между собой – кто проявит больше внимания к неформалам, которые, по их общей версии, «рвались к власти». На самом деле о власти мечтали те, кто не прочь был добраться до нее по их плечам. Некоторым это удавалось.
Калинина забыли почти сразу
Возвращение Твери было и важным, и звонким, и даже не только внешним событием. Имя – и самого человека, и места его обитания – всегда глубинно. В Калинине не только имя, но и сама жизнь казалась неподлинной – как подпись под анонимкой. Горожане скинули этот псевдоним удивительно легко: старики, еще помнившие Тверь Тверью, объединились с молодыми, которые радовались Твери, как обновке. Глядя на них, смирилось с переменой и среднее поколение. Уже через год «Калинином» город никто не называл.
Сама церемония праздника, совпавшего с сезоном отпусков, совершилась несколько сумбурно. Никто не знал, как это надо праздновать. Власть, все еще советская, организовала «мероприятие» 29 июля, не вдумываясь, что само место его проведения – площадь Ленина, бывшая Восьмиугольная – выглядело двусмысленно. От памятника вождю, правда, догадались отгородиться улицей и сквером – не выступать же было епископу Виктору в тени главного ниспровергателя храмов! В итоге получилось нечто похожее на неформальный митинг – но только без неформалов, о которых в том радостном порыве как-то забыли. Юрия Шаркова, признанного лидера «возвращенцев», в городе не было. Только через десять лет он и Борис Ершов получили свою долю лавров в виде главной областной награды – креста Михаила Тверского.
Недолгий поход неформалов во власть
Одно стало ясно: после выборов 1990 года власть Советов впервые за свою историю стала реальностью – увы, недолговечной. Обнаружив, что власть ушла из-под них, партийные бонзы разом возмечтали сменить свои обкомовские и горкомовские кабинеты на советско-исполкомовские. Поднялась шумная и пыльная возня из-за властных кабинетов. Что греха таить: и мы, неформалы, в ней поучаствовали. В 1992 году я стал председателем областного комитета по делам культуры, а Юрий Шарков – моим заместителем. Много выше взлетел бывший лидер группы «Справедливость» Виктор Белов, ставший представителем президента в Тверской области. «Мемориалец» Борис Зискинд стал его помощником.
Однако сидеть в чиновничьих креслах бывшим неформалам было как-то некомфортно. В моем кресле, кстати говоря, изначально не хватало одного колесика, и оно заметно пошатывалось. Потому, наверно, я и просидел в нем всего полтора года – как раз до конца советской власти, окончательно рухнувшей в декабре 1993 года. Дольше всех – почти шесть лет – продержался на своем посту Виктор Белов. Но командно-административная система отторгала неформально мыслящих. Потому и наше «хождение во власть» осталось всего лишь малозначащим эпизодом. А возвращение городу и области исторического имени – единственной подлинной победой демократии.
Однако общее впечатление демократической победы на выборах 1990 года почему-то сохранилось в памяти многих. Впрочем, догадаться, почему, не так уж сложно: последующие выборы, независимо от того, кто их выигрывал, уводили от демократии все дальше и дальше.
Так и осталось имя Твери единственной значимой победой подлинной демократии, ненадолго посетившей нашу древнюю землю. Она стала возможной лишь потому, что не несла в себе никакой корысти, равно радуя всех заложенным в этом имени глубоким духовным смыслом. Именно в таком, духовном единстве мы нуждаемся и ныне.
Сергей Глушков
0
