Один из симптомов перелома эпох – так называемые войны памяти, попытки как-то интерпретировать историю, которая, вообще-то, для каждого своя и не терпит однозначных толкований. Особенно четко это прослеживается в польско-российских отношениях.
Россия обвиняет Польшу в уничтожении памятников советским солдатам, сражавшимся с гитлеровцами на территории этой страны. Польша с недоумением следит за идеологической кампанией, разворачивающейся вокруг Катыни и Медного, где похоронены польские офицеры, захваченные на территориях, отошедших Советскому Союзу по пакту Молотова – Риббентропа.
Этим летом мне выпала возможность самой разобраться в сути проблемы. Я побывала в Польше, вместе с группой российских журналистов проехала по нескольким военным мемориальным кладбищам российских солдат, выслушала немало недоуменных вопросов о том, почему в Тверской области пересматривают отношение к мемориалу в Медном. И кажется, я поняла принципиальную разницу в подходах польской и российской сторон.
Эхо Медного во Вроцлаве и Варшаве
«Новая газета», «Эхо Москвы», «Независимая газета», «Коммерсантъ», журнал «Дилетант», портал «Новый Калининград» и тверской «Караван» – мы приехали для того, чтобы своими глазами увидеть кладбища советских и российских солдат, а также принять участие в погребении обнаруженных поисковиками останков наших военных, погибших в наступательной операции зимой 1945 года.
Почему польское Министерство иностранных дел пригласило представителей российских независимых СМИ? Руководитель восточного департамента польского МИДа Ян Хофманн сформулировал это так: «Россия ведь никуда не переезжает? Она всегда будет самым большим соседом Польши. Но вместо того, чтобы обсуждать трансграничное сотрудничество, энергетику будущего, другие важные вопросы современной жизни, мы в нашем диалоге постоянно упираемся в проблему прошлого, в старые могилы».
Мы в Твери даже не представляем, какая живая и кровоточащая рана для поляков трагедия в Катыни, частью которой является наше Медное, где были захоронены расстрелянные польские офицеры, оказавшиеся после подписания пакта Молотова – Риббентропа на советской стороне новой границы.
Мы побывали во Вроцлаве, который после Второй мировой войны стал своего рода филиалом Львова. До 1945 года это была часть Польши, доставшаяся Германии, немецкий город Бреслау. После войны 100 процентов населения города было заменено в основном переехавшими с восточных земель поляками.
Так вот, даже в социалистические времена во Вроцлаве были объединения «детей Катыни и Медного», потомков тех самых расстрелянных польских военнослужащих. Прошло ведь не так много времени, дети и внуки живы и помнят. В центре старинного Вроцлава стоит памятник жертвам Катыни и Медного: женщина оплакивает сына, убитого пулей в спину.
В Варшаве есть музей Катынской трагедии. Документы, вещи, найденные при раскопках, проводившихся в Медном в 1990-х, письма, поначалу доходившие из Осташковского лагеря, находившегося в Ниловой пустыни… Я спросила у директора музея, бывали ли у него экскурсии из Тверской области. Увы, он не смог припомнить такого. Вообще, из России к ним не едут, не очень хочется знать нашим согражданам о такой темной странице истории, как уничтожение оказавшихся в советском плену польских офицеров в 1940 году.
Я видела, как трансформировалось отношение к мемориалу в Медном в течение последних 20 лет. Если в 1990-х никто не сомневался, что там похоронены расстрелянные поляки, то в последние годы исподволь насаждается мысль, что, мол, ничего не известно, может, это умершие от ран в госпиталях красноармейцы… И это притом, что большая часть мемориала в Медном – захоронения советских граждан, и эта часть, в отличие от польской, не обихожена, и лишь самодельные таблички на соснах напоминают о тех, кому эта земля стала местом последнего упокоения, – обычных гражданах Тверской области, рабочих, инженерах, крестьянах.
Мы не понимаем трепетного отношения поляков к памяти несправедливо убитых своих сограждан, видимо, потому, что у нас слишком много несправедливо убитых и забытых своих людей. В те же предвоенные годы, когда во Львове забрали из их семей офицеров запаса, прошедших Первую мировую войну, в нашей стране людей точно так же забирали из семей, и они исчезали навсегда из памяти потомков. Не успели прабабушки рассказать об арестованном муже – и все, как и не было человека. А прабабушки, как правило, молчали в целях самосохранения себя и детей.
В эту нашу поездку я еще раз убедилась в том, насколько разное отношение к памяти у религиозных поляков и у наших соотечественников. Это два принципиально разных подхода – память о конкретном человеке и память как идеологическая скрепа.
Память о конкретном человеке, или символическая скрепа
У поляков очень трепетное отношение к кладбищам. Никогда не забуду, как лет двадцать назад я впервые путешествовала по Польше на автобусе как раз в католический день всех святых и видела по обочинам дороги лампадки на окрестных кладбищах. Приносят такие лампадки и на могилы советских и российских солдат.
Закон о военном погребении и военных кладбищах здесь был принят еще в 1933 году. На территории Польши находится около 1800 захоронений русских и советских солдат. Больше всего воинских кладбищ Первой мировой войны – эта война в основном происходила на польской территории, а в нашей народной памяти ее затмила Гражданская. Есть 11 захоронений русских солдат Наполеоновских войн. На территории Польши умер фельдмаршал Кутузов, и в городе Болеславце высится монумент в его честь (тело Кутузова, как известно, погребено в Казанском соборе Санкт-Петербурга). 692 воинских кладбища – это захоронения Второй мировой войны.
Польский вице-министр культуры Ярослав Селлин, с которым мы встретились в Варшаве, подробно рассказал нам о том, как поляки ухаживают за этими захоронениями.
Вопреки тому, что нам рассказывают по центральным телеканалам, военные мемориалы, где есть хоть один погребенный солдат, строго охраняются.
Но Польша четко разделяет так называемые символические памятники и мемориальные кладбища. В стране запрещена любая тоталитарная символика, поэтому нередко муниципалитеты принимают решения о сносе монументов, которые были поставлены в социалистические времена. Да и обветшали эти железобетонные советские скульптуры. Поэтому периодически их убирают, и это каждый раз вызывает волны негодования в российских СМИ.
В Тверской области разворачивалась самая кровопролитная военная операция в мировой истории – Ржевская битва. И пожалуй, только во Ржеве братские захоронения советских солдат оформлены именно как кладбище. Каждый год там хоронят останки тех, кого нашли поисковые отряды.
Однако обычно братская могила в Тверской области – это стела, отмечающая место захоронения. А на военных кладбищах в Польше это могилы, которые хранят признаки индивидуальности, на многих значатся имена тех, кого удалось идентифицировать.
Большинство павших в годы Второй мировой войны советских солдат были захоронены в конце 1940-х – начале 1950-х годов. Но и сейчас во время дорожных и строительных работ находят останки красноармейцев. Еще их находят польские поисковики, работающие сейчас по заказу Народного союза Германии по уходу за воинскими захоронениями. Поисковые работы оплачиваются, это не занятие для волонтеров, а профессиональная работа археологов.
Недалеко от местечка Засеки, близ польско-германской границы, был найден окоп, где в 1945 году были похоронены пять погибших на поле боя советских солдат. Мы, российские журналисты, оказались свидетелями их эксгумации, а также смогли принять участие в похоронах на ближайшем советском мемориальном кладбище в городке Жагань. На похоронах присутствовал российский консул в Познани, отпевание совершил православный священник.
Часть моей личной истории
Для меня поездка в Жагань стала частью моей личной истории. Мы оказались как раз в тех местах, где был в плену мой дедушка, Георгий Петрович Орлов. И посетили музей на месте лагеря для военнопленных, части того Stalag VIII, про который дед как-то рассказывал нам с покойным Геннадием Климовым десять часов кряду.
Мой дедушка закончил перед войной школу и поступил в Калининское танковое училище (на месте нынешней Академии ВКО), где получил специальность «командир батальона огнеметных танков». 21 июня 1941 года он, новоиспеченный лейтенант, приехал на место службы где-то на новой после пакта Молотова – Риббентропа границе, то ли под Ровно, то ли под Гродно. Танков своих дед так и не увидел, их разбомбили сразу же в 4 утра 22 июня.
Началось отступление. Под Харьковом дед был ранен и попал в плен. Он очутился в Шталаге-308 в немецком городе Нойхаммере, ныне польском Свентушове.
СССР не подписал Женевскую конвенцию о военнопленных, поэтому в этом лагере условия были жуткие. Поначалу это была просто колючая проволока, огораживающая территорию, где людям было предоставлено выживать, как придется. За сутки выносили по 200 трупов. На памятном знаке в Свентушове написано, что за годы войны там погибло 20 тысяч человек. Но вообще называют гораздо большие цифры.
Из лагерей для военнопленных гоняли на принудительные работы. И нашим пленным удавалось устраивать побеги. В лагере появилась антифашистская организация, которую возглавлял военврач полковник медицинской службы Константин Боборыкин. После войны он приезжал к дедушке в гости, поэтому я помню его имя.
Когда возникла опасность разоблачения, деда спрятали в лагерь-лазарет. В Шталаге-308 и так бушевали болезни, а в лагере-лазарете была эпидемия дифтерии. Поэтому немцы, у которых не было прививки от этой болезни, туда вообще не совались. У советских офицеров такая прививка была, и это спасло много жизней.
После освобождения лагеря советскими войсками в феврале 1945 года многие пленники Нойхаммера проследовали на Колыму. А с участниками антифашистской группы не знали, что делать – сажать или награждать. Весь 1946 год уже дома, в Калинине, дед ходил, как на работу, давать показания. Говорил матери, что пошел на работу, а сам шел в МГБ, где его расспрашивали буквально про каждую минуту плена. По его словам, вели себя с ним корректно, даже чаем поили. В плену, говорил дед, на самом деле чего только не было. И предателей было тоже очень много, человек слаб и легко идет на разные подлости, лишь бы жизнь сохранить.
Музей в Жагани – это 20 километров от Шталага-308, здесь был лагерь для пленных британских и американских летчиков. В этом лагере условия были совсем человеческие, он подчинялся люфтваффе. Директор музея слышал имя Константина Боборыкина. Мы договорились с ним обменяться информацией. Раз судьба распорядилась так, что я оказалась в тех краях, то, видимо, когда-нибудь напишу ту книжку, которую собиралась написать еще при жизни деда.
Дед умер на моих руках в 2000 году. Когда я видела могильные плиты на семи мемориальных кладбищах, которые мы посетили во время поездки в Польшу, я понимала, что он мог быть под одной из них.
И очень отрадно, что сейчас это действительно места упокоения, с аккуратно скошенной травой, чистые, ухоженные, находящиеся под постоянной опекой Национального института памяти и мученичества.
Мария Орлова
0
